www.lianozov.ru

Форма входа

...

...


Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

...

Глава VIII. Контрреволюция

Глава VIII. Контрреволюция

На следующее утро, в воскресенье И ноября (29 октября), казаки под колокольный звон всех церквей вступили в Царское Соло, причем сам Керенский ехал на белом коне. С вершины невысокого холма они могли видеть золотые шпили и разноцветные купола, огромную серую массу столицы, расстилавшуюся по тоскливой равнине, а за ней – стальные воды Финского залива.

Боя не было. Но Керенский допустил роковую ошибку. В 7 часов утра он послал 2-му Царскосельскому стрелковому полку приказ сложить оружие. Солдаты ответили, что они соблюдают нейтралитет, но разоружаться не желают. Керенский дал им десять минут на размышление. Это озлобило солдат; вот уже восемь месяцев, как они сами управляли собой через свои полковые комитеты, а теперь запахло старым режимом... Через несколько минут казачья артиллерия открыла но казармам огонь и убила восемь человек. С этого момента в Царском не осталось ни одного "нейтрального" солдата...

Петроград был разбужен треском ружейной перестрелки и громким топотом марширующих людей. Под серым небом дул холодный ветер, предвещая снег. На рассвете сильные отряды юнкеров заняли военную гостиницу и телеграф, но после кровопролитного боя были выбиты. Телефонная станция была осаждена матросами, которые залегли за баррикадами, построенными из бочек, ящиков и листов жести посреди Морской, или укрылись па углу Гороховой и Исаакиевской площади, обстреливая всех проходящих и проезжающих. Время от времени мимо it их проезжал автомобиль под флагом Красного Креста. Матросы не трогали его...

Альберт Рис Вильяме (Альберт Рис Вильяме – друг Джона Рида, видный американский прогрессивный деятель и публицист; автор нескольких книг о борьбе трудящихся СССР за социализм.– Ред.) был на телефонной станции. Он уехал оттуда в автомобиле Красного Креста, якобы наполнеином ранеными. Покружив по городу, автомобиль боковыми улочками добрался до штаб-квартиры контрреволюции – Михайловского юнкерского училища. Во дворе училища находился французский офицер, который, по-видимому, распоряжался всем происходившим... Таким путем на телефонную станцию доставлялись боеприпасы и продовольствие. Целые десятки таких автомобилей якобы Красного Креста служили юнкерам для связи и снабжения...

В их руках было пять-шесть броневиков из расформированного английского броневого дивизиона. Когда Луиза Брайант (Луиза Брайант (1890-1936) - американская писательница, жена и сорачница Джона Рида.– Ред.) шла вдоль Исаакиевской площади, ей встретился один из них, направлявшийся от Адмиралтейства к телефонной станции. На углу улицы Гоголя машина остановилась, как раз напротив Луизы Брайант. Несколько матросов, скрывавшихся за штабелями дров, открыли стрельбу. Пулемет в башенке броневика завертелся во все стороны, осыпая градом пуль штабели дров и толпу. Под аркой, где стояла мисс Брайант, было убито семь человек, в том числе два маленьких мальчика. Вдруг матросы с криком выскочили из своего прикрытия и кинулись вперед. Окружив огромную машину, они принялись тыкать штыками во все ее щели, не обращая внимания на стрельбу... Шофер броневика притворился раненым, и матросы оставили его в покое, а он помчался в думу дополнять сказки о большевистских зверствах... В числе убитых был один английский офицер...

Позднее газеты сообщили, что на юнкерском броневике был пойман один французский офицер, которого отправили в Петропавловскую крепость. Французское посольство немедленно опровергло это сообщение, но один из членов думы говорил мне, что он сам добился освобождения этого офицера... Каково бы ни было официальное поведение союзных посольств, отдельные английские и французские офицеры вели себя в эти дни весьма активно, вплоть до участия в качестве экспертов на заседаниях Комитета спасения...

Целый день во всех частях города шли стычки между юнкерами и красногвардейцами, битвы между броневиками... Залпы, отдельные выстрелы, резкий треск пулеметов слышались издалека и вблизи. Железные ставни магазинов были опущены, но торговые дела шли своим чередом. Даже кинематографы с потушенными наружными огнями работали и были набиты зрителями. Трамваи ходили, как всегда. Телефон действовал. Вызвав станцию, можно было ясно слышать перестрелку. Все аппараты Смольного были выключены, но дума и Комитет спасения находились в постоянной телефонной связи со всеми юнкерскими училищами, а также с Керенским в Царском Селе.

В 7 часов утра во Владимирское юнкерское училище явился отряд, солдат, матросов и красногвардейцев. Он потребовал от юнкеров сдачи оружия в двадцать минут. Юнкера ответили отказом. Через час, подготовившись, они попытались выступить, но были отбиты сильным огнем с угла Гребецкой и Большого проспекта. Советские войска окружили училище и начали обстрел, вдоль здания взад и вперед двигались два бронированных автомобиля, ведя огонь из пулеметов. Юнкера по телефону просили помощи. Казаки ответили, что не решаются выступить, так как перед их казармой расположился сильный матросский отряд с двумя орудиями. Павловское училище было окружено. Большинство юнкеров-михайловцев сражалось на улицах...

В половине двенадцатого прибыли три полевых орудия. Юнкерам снова предложили сдаться, но вместо ответа они открыли стрельбу и убили двух советских делегатов, шедших под белым флагом. Тогда началась настоящая бомбардировка. В стелах училища были пробиты огромные бреши. Юнкера отчаянно защищались; шумные волны красногвардейцев, шедших в атаку, разбивались ожесточенным огнем... Керенский по телефону отдал из Царского приказ – не вступать ни в какие переговоры с Военно-революционным комитетом.

Советские силы, доведенные до бешенства неудачами и потерями, заливали разбитое здание морем стали и огня. Сами их предводители не могли остановить ужасной бомбардировки. Комиссар Смольного, по фамилии Кириллов, попытался сделать это, но ему пригрозили самосудом. Красногвардейцев ничто не могло остановить.

В половине третьего юнкера подняли белый флаг: они готовы сдаться, если им гарантируют безопасность. Обещание было дано. Тысячи солдат и красногвардейцев с криком и шумом ворвались во все окна, двери и бреши в стенах. Прежде чем удалось остановить их, пять юнкеров были заколоты насмерть. Остальных, около двухсот, под конвоем отправили в Петропавловскую крепость группами по нескольку человек, чтобы не привлекать внимания толпы. Однако по дороге толпа набросилась на одну из таких групп и растерзала еще восемь юнкеров... В бою пало свыше ста солдат и красногвардейцев... Через два часа в думу было сообщено по телефону, что победители двинулись к Инженерному замку. Дума немедленно послала двенадцать своих членов для распространения среди них последнего воззвания Комитета спасения. Некоторые из посланных не вернулись назад... Все другие училища сдались без сопротивления, и юнкера без всяких осложнений были в полной безопасности доставлены в Петропавловскую крепость и в Кронштадт...

Телефонная станция держалась до самого вечера, когда появился большевистский броневик, и матросы пошли на приступ. Перепуганные телефонистки с криком бегали по зданию. Юнкера срывали с себя все знаки различия, а один из них, решивший скрыться, предлагал Вильямсу за его пальто все, что он захочет... "Они нас перебьют! Они нас перебьют!" – кричали юнкера, ибо многие из них еще в Зимнем дворце обещали не подымать оружия против народа. Вильяме предложил им свое посредничество, если они выпустят Антонова. Это было немедленно исполнено. Антонов и Вильяме обратились с речью к победителям-морякам, озлобленным большими потерями, и юнкера снова были отпущены па свободу... Но некоторые из них, перепугавшись, пытались бежать по крыше или спрятаться на чердаке. Их переловили и выбросили на улицу.

Измученные, покрытые кровью, торжествующие матросы и рабочие ворвались в аппаратный зал и, увидев сразу столько хорошеньких девушек, смутились и нерешительно затоптались па месте. Ни одна девушка не пострадала, ни одна не подверглась оскорблению. Перепуганные, они забились в угол и затем, почувствовав себя в безопасности, дали волю своей злости, "У, грязные мужики, невежды! Дураки!.." Матросы и красногвардейцы совсем растерялись. "Звери! Свиньи!" – визжали девушки, с негодованием надевая пальто и шляпы. Как романтичны были их переживания, когда они передавали патроны и делали перевязки своим смелым молодым защитникам, юнкерам, из которых многие были из лучших русских семей и сражались за возвращение обожаемого царя! А тут все были рабочие да крестьяне – "темный народ"...

Комиссар Военно-революционного комитета, маленький Вишняк, пытался убедить девушек остаться. Он был необычайно вежлив. "С вами очень плохо обращались,– говорил он.– Телефонная сеть находилась в руках городской думы. Вам платили по 60 рублей в месяц, заставляли работать по десять часов в сутки и больше... Отныне все будет по-другому. Правительство передаст сеть министерству почт и телеграфов. Вам немедленно подымут жалование до 150 рублей и уменьшат рабочий день. В качестве членов рабочего класса вы должны быть счастливы..."

"Члены рабочего класса! Уж не думает ли он, что между этими... этими животными и нами есть что-нибудь общее? Оставаться? Да хоть бы вы нам дали но тысяче рублей!.." И девушки с величайшим презрением покинули здание.

Остались только служащие, монтеры и рабочие. Но коммутаторы должны работать: телефон был жизненно необходим... Имелось же всего полдюжины опытных телефонисток. Вызвали добровольцев. На призыв ответило до сотни матросов, солдат и рабочих. Шестеро девушек носились кругом, инструктируя, помогая, бранясь... Дело пошло кое-как, но все-таки пошло, и провода снова загудели. Прежде всего установили связь между Смольным, казармами и фабриками, затем отрезали сообщение с думой и юнкерскими училищами... Поздно вечером слух об этом распространился по всему городу, и сотни представителей буржуазии орали в телефонные трубки: "Дураки! Черти! Вы думаете, это надолго? Погодите, вот придут казаки!".

Наступала ночь. На Невском, по которому завывал жестокий ветер, не было почти ни души, только против Казанского собора собралась толпа и продолжала бесконечный спор; несколько рабочих, несколько солдат, а все остальные – торговцы, чиновники и им подобные.

"Ленин не заставит немцев заключить мир!" – кричал кто-то.

Молодой солдат с жаром возражал: "А кто виноват? Все Керенский ваш, проклятый буржуй! К черту Керенского! Не хотим его! Хотим Ленина!..".

Около думы офицер с белой повязкой на руке, громко ругаясь, срывал со стены плакаты. Один из них гласил:

"Гласные большевики – населению Петрограда.

В тревожный час, когда городская дума должна была бы направить все свои силы на успокоение населения, обеспечить его хлебом и самым необходимым, правые социал-революционеры и кадеты, забывая свой долг, превратили городскую думу в контрреволюционный митинг, стараясь натравить одну часть населения на другую и тем самым облегчить победу Корнилову – Керенскому. Вместо исполнения прямых своих обязанностей правые социал-революционеры и кадеты превратили городскую думу в арену политической борьбы против Советов р., с. и кр. депутатов, против революционного правительства мира, хлеба и свободы.

Граждане Петрограда! Мы, гласные большевики, избранные вами, доводим до вашего сведения, что правые социал-револю ционеры и кадеты увлеклись контрреволюционной борьбой, забыли свои прямые обязанности и ведут население к голоду, к гражданской войне, к кровопролитию. Мы, избранники 183 000 населения, считаем своим долгом довести все происходящее в городской думе до сведения избирателей и заявляем, что мы слагаем с себя всякую ответственность за грнду-Щио печальные последствия".

Издали доносились случайные выстрелы, по город был холо-доп и спокоен, словно обессилев от судорог, сотрясавших его.

В Николаевском зале подходило к концу заседание думы. Казалось, даже яростная дума несколько притихла. Комиссары один за другим сообщали: захвачена телефонная станция, на улицах идет бой, взято Владимирское училище... "Дума,– говорил Труни,– ira стороне демократии в ее борьбе против

169 насилия и произвола; но во всяком случае, какая бы сторона ни взяла верх, дума всегда будет против самосудов и пыток..."

Кадет Коновский, высокий старик с жестким лицом, заявил: "Когда войска законного правительства войдут в Петроград, они расстреляют бунтовщиков, и это не будет самосудом". Протестующие крики со всех концов зала, не исключая и кадетов.

Здесь царило явное сомнение и упадок сил. Контрреволюция шла на убыль. Центральный комитет партии социалистов-революционеров выразил недоверие своим вождям – собственным представителям. Левое крыло распоряжалось положением. Авксентьев подал в отставку. Курьер принес известие, что комиссия, посланная на вокзал с приветствием навстречу Керенскому, арестована. На улицах был слышен глухой гул отдаленной канонады, доносившийся с юга и юго-востока. Керенского все еще не было...

В этот день вышло всего три газеты: "Правда", "Дело Народа" и "Новая Жизнь". Все они уделяли очень много места вопросу о новом, "коалиционном" правительстве. Эсеровская газета требовала создания кабинета, в котором не было бы ни кадетов, ни большевиков. Горький был исполнен надежд; Смольный шел на уступки. Оформлялось чисто социалистическое правительство, представляющее все элементы, кроме буржуазии. Но "Правда" только издевалась:

"...Это не коалиция с "партиями", из которых значительная часть – маленькие кучки журналистов, за которыми нет ничего, кроме буржуазного сочувствия и полусгнившей репутации, за которыми не идут больше ни рабочие, ни крестьяне. Наша коалиция та, которую заключили мы, это коалиция революционной партии пролетариата с революционной армией и крестьянской беднотой...".

По стенам были расклеены самонадеянные объявления Викжеля, грозившего, что если стороны не придут к соглашению, то он объявит забастовку:

"Из всех этих мятежей и смут, терзающих родину, победителями выйдут не большевики, не Комитет спасения и не войска Керенского,-– победителями выйдем мы, союз железнодорожников".

Красногвардейцы не смогут управиться с таким сложным делом, как железные дороги; что до Временного правительства, то оно уже показало себя совершенно неспособным удержать власть...

"Мы отказываемся работать с какой бы то ни было партией, не уполномоченной... правительством, опирающимся на доверие всей демократии..."

Смольный весь дрожал от безграничной активности неисчерпаемых человеческих сил.

В главном штабе профессиональных союзов Лозовский познакомил меня с делегатом рабочих Николаевской железной дороги, рассказавшим, что у них состоялись массовые митинги, на которых вынесено порицание их вождям.

"Вся власть Советам! – кричал он, стуча кулаком по сто-лу._ Оборонцы в Центральном Комитете играют на руку Корнилову. Они пробовали послать делегацию в ставку, но мы арестовали ее в Минске... Наше отделение потребовало Всероссийского съезда, а они отказываются созвать его..."

И здесь то же самое, что и в Советах и армейских коми-1 тетах. Одна за другой различные демократические организации по всей России переживали глубокую и резкую ломку. Кооперативы были охвачены внутренней борьбой; собрания исполнительного комитета крестьянских депутатов проходили в отчаянных спорах; даже среди казаков начались волнения...

А в верхнем этаже Смольного полным ходом, не слабея, действовал, нанося удары, Военно-революционный комитет. Люди входили туда свежими и полными сил, дни и ночи крутились они в этой ужасной машине и выходили оттуда бледными, измученными, охрипшими и грязными, чтобы тут же свалиться на пол и заснуть... Комитет спасения был объявлен вне закона. Пачки и связки новых прокламаций загромоздили весь пол:

"...Заговорщики, не имея никакой опоры ни в гарнизоне, ни в рабочем населении, надеялись исключительно на внезапность удара. Но план их оказался своевременно раскрыт комиссаром Петропавловской крепости прапорщиком Благонравовым благодаря революционной бдительности красногвардейца, имя которого будет установлено. В центре заговора стоял так называемый "Комитет спасения". Командование войсками было возложено на полковника Полковникова. Его ордера подписывались отпущенным на честное слово бывшим членом ЦИК Гоцода...

Извещая об этом население Петрограда, Военно-революционный комитет постановляет:

Арестовать замешанных в заговоре лиц и предать их военнореволюционному суду".

Из Москвы пришло известие, что юнкера и казаки окружили Кремль и потребовали от советских войск сдачи оружия. Советские войска исполнили требование, но, когда они выходили из Кремля, враги набросились на них и расстреляли. Сла-оые большевистские- отряды выбиты с телефонной станции и телеграфа. Центр города находится в руках юнкеров... Но вокруг них уже собираются новые советские силы. У личный бои постепенно разгораются. Все попытки соглашения провалились... На стороне Советов десятитысячный солдатский гарнизон 11 нс-шгогг) красногвардейцев. На стороне правительства

шесть тысяч юнкеров, двадцать пять сотен казаков и две тысячи белогвардейцев.

Шло заседание Петроградского Совета, а по соседству работал новый ЦИК, рассматривал декреты и постановления, непрерывно поступавшие к нему из Совета Народных Комиссаров 2, заседавшего этажом выше. Здесь были рассмотрены: порядок утверждения и опубликования законов, закон о восьмичасовом рабочем дне и "Основы системы народного просвещения", предложенные Луначарским. На обоих заседаниях присутствовало всего несколько сот человек, в большинстве вооруженных. В Смольном почти пусто. Только охрана работала у окон, устанавливая пулеметы, чтобы можно было держать под огнем боковые флигели.

В ЦИК выступал делегат Викжеля:

"Мы отказываемся перевозить войска как той, так и другой стороны. Мы послали к Керенскому делегацию с заявлением, что, если он продолжит свое движение па Петроград, мы прервем все его коммуникационные линии...".

Затем он по обыкновению предложил созвать конференцию всех социалистических партий для сформирования нового правительства...

Каменев отвечал очень осторожно. Большевики были бы рады присутствовать на такой конференции. Однако центр тяжести вопроса лежит не в составлении правительства, а в том, примет ли оно программу съезда Советов... ЦИК обсудил декларацию левых эсеров и социал-демократов интернационалистов и принял предложение о пропорциональном представительстве на конференции, включая даже делегатов от армейских комитетов м крестьянских Советов...

В Большом зале Троцкий давал отчет о событиях дня.

"Мы предложили юнкерам-владимирцам сдаться,– говорил он.– Мы хотели избежать кровопролития. Но теперь, когда кроьь уже пролита, есть только один путь – беспощадная борьба. Думать, что мы можем победить какими-либо другими средствами,– ребячество... Наступил решительный момент. Все должны помогать Военно-революционному комитету, сообщать ему обо всех запасах колючей проволоки, бензина и оружия... Мы завоевали власть, теперь надо удержать ее".

Меньшевик Иоффе хотел прочесть декларацию от имени своей партии, но Троцкий отказался допустить "спор о принципах".

"Наши споры теперь разрешаются на улицах,– воскликнул он.– Решительный шаг сделан. Мы все и, в частности, лично и берем па себя ответственность за все происходящее..."

Выступали солдаты, прибывшие с фронта, из Гатчины. Один кз них – от ударников 481-й артиллерийской бригады: "Когда об этом узнают в окопах, там скажут: вот ото – наше правительство". Юнкер Петергофской школы прапорщиков рассказал, как он и двое других отказались идти против Советов и как товарищи, вернувшись после боя из Зимнего дворца, выбрали его своим комиссаром и послали в Смольный предложить услуги настоящей революции.

И снова на трибуне Троцкий, легко загорающийся, отдающий приказы, отвечающий на вопросы.

"Чтобы разбить рабочих, солдат и крестьян, мелкая буржуазия готова пойти на соглашение хотя бы с самим дьяволом",– сказал он. За последние два дня наблюдалось много случаев пьянства. "Не пить, товарищи! После 8 часов вечера никому не выходить на улицу, кроме тех, кто в карауле по нарядам. Необходимо обыскать все помещения, в которых могут оказаться запасы крепких напитков, и уничтожить все спиртное 3. Никакой пощады тем, кто продает вино 4..."

Военно-революционный комитет послал за делегатами Выборгского района, затем за делегатами Путиловского завода. Они спешно собрались.

"За каждого убитого революционера,– заявил Троцкий,– мы убьем пять контрреволюционеров".

Мы снова пошли в город, Дума сверкала огнями, и целые толпы вливались туда. В нижнем этаже слышались рыдания и горестные крики; толпа сгрудилась вокруг бюллетеней со списком юнкеров, убитых в бою, или, вернее, предполагавшихся убитыми в бою, потому что очень скоро многие из этих мертвецов оказались живы и здоровы... Наверху, в Александровском зале, заседал Комитет спасения. Здесь были видны золотые с красным офицерские погоны* знакомые лица интеллигентов из меньшевиков и эсеров, жесткие глаза и безвкусно шикарные костюмы банкиров и дипломатов; попадались старорежимные чиновники и изящно одетые женщины...

Давали показания телефонистки. Одна за другой появлялись па трибуне крикливо одетые девушки, подражавшие светским манерам, но с истощенными лицами и в стоптанных ботинках... Они краснели от удовольствия при звуках аплодисментов "изящной" петроградской публики – офицеров, богачей, известных политических деятелей; одна за другой рассказывали они о своих страданиях в руках пролетариата и клялись в своей верности всему старому, твердо установленному и могущественному...

В Николаевском зале снова заседала дума. Городской голова в обнадеживающем тоне рассказывал, что петроградские полки начинают стыдиться своих действий; пропаганда делает свое дело... Вбегали и выбегали эмиссары. Они приносили новости о большевистских зверствах и убийствах, пытались спасать юнкеров, предпринимали расследования... "Большевики,– говорил Трупп,– будут побеждены нравственной силой, не штыками..."

Между тем на революционном фронте не все было благополучно. Неприятель подтянул бронированные поезда, воору-?кенные пушками. Советские отряды, состоявшие главным образом из необученных красногвардейцев, не имели ни офицеров, ни определенного плана действий. К ним присоединилось всего пять тысяч регулярных солдат. Остальные части гарнизона либо разделывались с мятежом юнкеров, либо охраняли порядок в столице, либо все еще не могли решить, на чью сторону стать. В десять часов вечера Ленин выступил с речью перед собранием делегатов гарнизонных полков, и они подавляющим большинством голосов постановили вступить в борьбу. Был создан комитет из пяти солдат – нечто вроде генерального штаба, и рано утром полки в полном боевом порядке вышли из казарм... Я встретил их, когда шел домой. Мерным и твердым шагом боевых ветеранов шли они штык к штыку в отличном равнении по пустынным улицам завоеванного города...

А в то же время на Садовой в помещении Викжеля происходила конференция всех социалистических партий, собравшаяся для формирования нового правительства. Абрамович от имени меньшевиков центра заявил, что не должно быть ни побежденных, ни победителей, что о старом вспоминать нечего... Все левые группы и партии согласились с ним. Дан от имени правых меньшевиков предложил большевикам следующие условия перемирия: Красная Гвардия должна сложить оружие, а петроградский гарнизон – подчиниться городской думе; войска Керенского не сделают ни одного выстрела и не арестуют ни одного человека; будет составлено министерство из представителей всех социалистических партий, кроме большевиков. Рязанов и Каменев заявили от имени Смольного, что коалиционное правительство всех социалистических партий приемлемо, но протестовали против предложения Дана. Эсеры раскололись. Но исполнительный комитет крестьянских депутатов и народные социалисты наотрез отказались работать с большевиками... После резких споров была избрана комиссия для выработки приемлемого плана...

В комиссии борьба шла всю ночь, весь следующий день и следующую ночь. Подобная попытка соглашения была уже сделана однажды, 9 ноября (27 октября), по инициативе Мартова и Горького. Однако тогда эта попытка провалилась: Керенский приближался, Комитет спасения проявлял огромную активность, и правые меньшевики, а также эсеры и народные социалисты неожиданно отказались от переговоров. Теперь они были устрашены подавлением юнкерского мятежа...

Понедельник 12 ноября (30 октября) прошел в неизвестности. Взоры всей России были устремлены к серой равнине у предместья Петрограда, где все силы старого порядка, какие только можно было собрать, стояли лицом к лицу с не организававшейся еще властью нового, неизведанного. В Москве было объявлено перемирие; стороны вели переговоры и выжидали, чем кончится дело в столице. А между тем делегаты съезда Советов, поспешно разъехавшиеся по всем направлениям, вплоть до отдаленнейших пределов Азии, возвращались к своим домам и везли с собой пылающие факелы революции. Вести и чудесных событиях расходились по всей стране, как волны расходятся по водной глади, и все города и дальние деревни шевелились и подымались. Советы и военно-революционные комитеты против дум, земств и правительственных комиссаров... Красногвардейцы против белогвардейцев... Уличные бои и страстные речи... Исход зависел от того, что скажет Петроград...

Смольный был почти пуст, но дума кишела народом. Престарелый городской голова с присущим ему достоинством протестовал против воззвания гласных большевиков.

"Дума вовсе не является центром контрреволюции,– горячо говорил он.– Дума не принимает никакого участия в происходящей борьбе партий. Но в тот момент, когда в стране нет никакой законной власти, единственным центром порядка является городское самоуправление. Этот факт признается мирным населением; иностранные посольства считаются только с теми официальными документами, которые подписаны городским головой. Европеец по самому своему складу не может допустить иного положения, чем то, при котором городское самоуправление является единственным органом, способным охранять интересы граждан. Город обязан оказать гостеприимство всем организациям, желающим воспользоваться этим гостеприимством, а потому дума не может препятствовать распространению в своем здании каких бы то ни было газет. Сфера нашей деятельности расширяется, мы должны получить полную свободу действий, наши права должны признаваться обеими сторонами...

Мы совершенно нейтральны. Когда телефонная станция была занята юнкерами, Полковников приказал выключить все телефоны Смольного, но я заявил протест, и эти телефоны продолжали работать..."

Иронический смех на большевистских скамьях и негодующие выкрики справа.

"И все же,– продолжал Шрейдер,– большевики считают нас контрреволюционерами и соответственно аттестуют нас населению. Они лишают нас наших транспортных средств, отнимая у нас последние автомобили. Не наша будет вина. если в результате в городе начнется голод. Никакие протесты не помогают..."

Большевик член городской управы Кобозев заявил, что он сомневается, чтобы Военно-революцицнный комитет реквизировал городские автомобили. Если даже допустить, что подобные случаи имели место, то это, вероятно, сделали неполномочные лица под влиянием крайней необходимости.

"Городской голова,– продолжал он,– говорит, что мы не имеем права превращать думу в политическое собрание. Но все, что говорят здесь любой меньшевик и эсер, есть не что иное, как партийная пропаганда, а у дверей они распространяют свои нелегальные газеты – "Искру", "Солдатский Голос" и "Рабочую Газету", подстрекающие к восстанию. Что если бы мы, большевики, тоже начали распространять здесь свои газеты? Но мы этого не сделаем, потому что уважаем думу. Мы не нападаем и не собираемся нападать на городское самоуправление. Но, раз вы обратились к населению с призывом, мы имели право сделать то же самое..."

После этого выступил кадет Шингарев. Он заявил, что с людьми, которых надо просто отправить к прокурору и предать суду по обвинению в государственной измене, не может быть общего языка... Он снова предложил исключить из думы всех большевиков. Но это предложение было отвергнуто, потому что против гласных большевиков нельзя было выдвинуть никаких персональных обвинений, а между тем все они активно работали в городских учреждениях.

Тогда двое меньшевиков-интернационалистов заявили, что воззвание большевистских членов думы было прямым призывом к погрому. "Если всякий, кто против большевиков, есть контрреволюционер,– говорил Пинкевич,– то я не понимаю, в чем же разница между революцией и анархией... Большевики подчиняются всем страстям разнузданных масс, а у нас нет ничего, кроме нравственной силы. Мы протестуем против насилий и погромов как с той, так и с другой стороны. Наша цель – найти мирный выход из положения..."

"Прокламация под заглавием "К позорному столбу", расклеенная по улицам и призывающая народ уничтожить меньшевиков и эсеров,– заявил Назарьев,– есть преступление, которого вам, большевикам, никогда не смыть с себя. Вчерашние ужасы ⌠– это только пролог к тому, что подготавливается такими прокламациями... Я все время пытался примирить вас с другими партиями, но теперь я испытываю по отношению к вам только презрение!"

Большевики вскочили с мест, гневно крича. Им отвечали хриплые ненавидящие голоса, яростные жесты...

Выйдя из зала, я встретил городского инженера меньшевика Гомберга и трех-четырех репортеров. Все они были в очень радужном настроении.

"Ну, что! – говорили они.– Эти трусы боятся нас. Они не посмеют арестовать думу! Их Военно-революционный комитет не смеет послать сюда комиссара. Да что там! Сегодня я видел на углу Садовой как красногвардеец пытался задержать мальчишку, продававшего "Солдатский Голос"... Мальчишка только смеялся ему в лицо, а толпа чуть не расправилась с разбойником самосудом. Теперь все решится в течение нескольких часов. Пусть Керенский даже и не придет, все равно у них людей, которые могли бы руководить правительством, нет. Абсурд!.. Я слышал, что они там дерутся между собой в Смольном!"

Один эсер, мой приятель, отвел меня в сторону. "Я зною, где скрывается Комитет спасения, – сказал он мне. – Хотите пойти поговорить с. ними?"

Уже наступили сумерки. В городе снова шла обычная жизнь: торговали магазины, горели по улицам огни, и в обоих направлениях медленно двигались густые толпы народа, продолжая всегдашние споры.

Дойдя по Невскому до дома № 86, мы прошли во двор, окруженный высокими корпусами. Мой друг особенным образом постучал в дверь 229-й квартиры. Внутри послышалась возня, хлопнула внутренняя дверь. Затем наружная дверь слегка приоткрылась, и мы увидели женское лицо. Быстро оглядевшись, женщина впустила нас. То была женщина средних лет, со спокойным выражением лица. "Кирилл! – крикнула она,– все в порядке!" В столовой кипел самовар, на столе стояли тарелки с хлебом и селедкой. Из-за оконной гардины вышел человек в офицерской форме, из чулана появился другой человек, переодетый рабочим. Оба были очень рады видеть американского корреспондента и не без удовольствия заявили мне, что их наверняка расстреляют, если они попадутся большевикам. Имен своих они не назвали, но оба были эсеры.

"Почему вы печатаете в своих газетах такую невероятную ложь?" – спросил я.

Офицер без всякой обиды ответил: "Да, знаю. Но что же нам делать? (Он пожал плечами.) Должны же вы понять, что нам необходимо создать в народе известное настроение...",

Второй перебил его. "Все это со стороны большевиков – сплошная авантюра! У них нет интеллигенции. Министерства не будут работать... Россия – это не город, а целая страна... Мы понимаем, что им не удержаться больше нескольких дней, потому мы и решились поддержать крупнейшую из выступающих против него сил – Керенского и помочь восстановить порядок".

"Все это прекрасно,– заметил я. – Но зачем же вы объединяетесь с кадетами?"

Лжерабочий откровенно усмехнулся. "Говоря по прайде, сейчас народные массы идут за большевиками. У нас пока что нет последователей. Мы не можем мобилизовать ни горсточки солдат. Настоящего оружия у нас нет... До известной степени большевики правы. В настоящий момент в России имеются всего две сколько-нибудь сильные партии – это большевики и реакционеры, прячущиеся под крылышком у кадетов. Кадеты думают, что они пользуются нами, но на самом-то деле мы пользуемся ими. Когда мы разгромим большевиков, то повернем против кадетов..."

"А будут ли большевики допущены в новое правительство?"

Он почесал в затылке. "Это сложный вопрос,– проговорил он.– Конечно, если их не пустить, они, наверно, опять начнут все сначала. Во всяком случае тогда у них будут шансы на то, чтобы определять равновесие сил в Учредительном собрании, если только Учредительное собрание вообще будет собрано".

"И, кроме того,– перебил офицер.– это вызывает вопрос о допущении в правительство кадетов. Основания те же самые. Вы ведь знаете, что кадеты фактически не хотят созыва Учредительного собрания, не хотят, поскольку большевики могут быть теперь же разбиты". Он покачал головой. "Нелегко дается нам, русским, политика! Вы, американцы, рождаетесь политиками, вы занимаетесь политикой всю жизнь, а у нас, сами знаете, всему этому нет еще и года..."

"Что вы думаете о Керенском?" – спросил я.

"О, Керенский виноват во всех грехах Временного правительства,– ответил другой собеседник.– Он заставил нас войти в коалицию с буржуазией. Если бы он исполнил свою угрозу и подал в отставку, то получился бы министерский кризис всего за шестнадцать недель до Учредительного собрания, а этого мы хотели избежать".

"Но разве в конце концов не так получилось?"

"Да, но как же мы могли это знать? Керенские и Авксентьевы обманули нас. Гоц тоже не намного радикальнее их. Я стою за Чернова, ибо он настоящий революционер... Вы знаете, не далее как сегодня Ленин велел передать, что он не возражал бы против вхождения Чернова в правительство.

Конечно, мы тоже хотели отделаться от правительства Керенского, по нам казалось, что лучше дождаться Учредительного собрания... Когда все это началось, я стоял за большевиков, но ЦК моей партии единогласно высказался против. Что же мне было делать? Партийная дисциплина...

Через неделю большевистское правительство развалится на куски. Если бы только эсеры могли стоять в стороне и ждать, то власть прямо упала бы им в руки. Но если мы будем ждать целую неделю, то в стране настанет такая разруха, что немецкие империалисты одержат полную победу. Вот почему мы начали восстание, имея за собой только два полка солдат, обещавших поддержать нас, но и те оказались против нас... Остались одни юнкера..."

"А как же казаки?"

Офицер вздохнул. "Не двинулись с места. Сначала они сказали, что выступят, если их поддержит пехота. Кроме того, они говорили, что у Керенского и так есть казаки, а, стало быть, они уже сделали свое... Потом они стали говорить, что казаков всегда считают прирожденными врагами демократии... А в конце концов "большевики, говорят, обещали не отбирать у нас земли, нам бояться нечего, мы держим нейтралитет"".

Пока шел этот разговор, все время входили и выходили какие-то люди – в основном офицеры со срезанными погонами. Мы могли видеть их в прихожей и слышать их тихие, но энергичные голоса. Сквозь отвернувшуюся портьеру я случайно увидел приоткрытую дверь в ванную комнату, где на стульчике сидел плотный офицер в полковничьей форме и что-то писал в блокнот, лежавший у него на коленях. Я узнал бывшего петроградского коменданта полковника Полковни-кова, за арест которого Военно-революционный комитет не пожалел бы целого состояния.

"Наша программа? – говорил офицер.– Вот она. Передать землю земельным комитетам. Рабочим должна быть предоставила полная возможность участвовать в управлении промышленностью. Энергичная мирная политика, но без такого ультиматума, с каким большевики обратились ко всем странам. Большевикам не удастся исполнить те обещания, которые они дали массам, не удастся даже внутри страны. Мы им не позволим ...Они украли у

Друзья сайта

  • Новости
  • Авто
  • fotokino.lianozov.ru
  • Наша Немчиновка
  • Кроха и я
  • xteamx
  • hippie
  • ОТДЫХ В АДЛЕРЕ
  • халява
  • BUS.LIANOZOV.RU
  • Выбираем и заказываем
  • ньюлан телеком
  • АБОВЯН
  • Block title